Сергей Сидоренко

Как правило, все, кто после долгой жизни на Украине, попадают в Российскую Федерацию (то есть, говоря нормальным языком, перемещаются, в пределах исторической России, из Малороссии в Великороссию), бывают, в числе прочего, неприятно удивлены повсеместно встречающимися примерами немотивированного буквоедства, другими словами – бюрократизма, проявляемого должностными лицами. Выходцам с Дикого поля, Запорожья, Гуляйполя или какого-нибудь Холодного Яра, – где государственные институты постепенно возвращаются к первобытному состоянию, – с непривычки кажется диковатым, когда человека из-за какой-нибудь буквы гоняют взад-вперед полгода по кругу – до такой степени, что можно не только буквы все позабыть, но и собственное имя. И к здравому смыслу гоняющих взывать обычно бессмысленно, потому что его заменяет какая-нибудь инструкция. Знакомые мои патентованные русские филологи и литераторы, вынужденно уехавшие с Украины, – люди в своем деле заслуженные, всевозможные лауреаты и так далее, – рассказывали мне, например, что ради получения документа, позволяющего более-менее полноценно жить в России, их заставили по всей форме сдавать платный экзамен по русскому языку. Притом, что сложность упомянутого экзамена такова, что сдачу его, кажется, мог бы без труда осилить и какой-нибудь домашний питомец средних способностей. Время от времени доводится читать в интернете душераздирающие истории вроде той, как пассажира с котом, помещенным в специальный переносной контейнер, должностное лицо не пустило в салон самолета, следующего из Москвы во Владивосток, потому что кот оказался чуть тяжелее допустимого веса. И никакие мольбы несчастного пассажира и взывания к гуманности со стороны сердобольных свидетелей сдвинуть с места вставшую на пути кота бюрократическую глыбу не смогли… Примеров подобного рода – не счесть. И это притом, что весь этот всепроникающий бюрократизм вовсе не является непроницаемой преградой для всякого рода нарушителей закона. Ведь, как свидетельствует даже телевизор, в нынешней России раз за разом случаются злоупотребления на миллиарды рублей – и как-то так получается, что на пути этих удачливых злоумышленников не встретилось ни одного бюрократа…

Впрочем, при всей нелюбви к бюрократизму, его всевластие приходится воспринимать со смирением, понимая, что в нынешних условиях бюрократизм – это, возможно, едва ли не последняя «скрепа», на которой держится державное строение России, в условиях, когда другие, подлинные, «скрепы» – в первую очередь,  православие – к государственному строительству властью не привлекаются. И все равно, когда выпадает сталкиваться с тем, что жизнь народа, бывшего когда-то православным, втискивают в некую мертвящую схему, сковывая его православную по историческому воспитанию душу какой-то ветхозаветной по духу регламентацией, это не может не вызывать неприятия.

Все эти мысли особенно часто стали меня донимать, когда попался мне на работе напарник, назову его условно – Матрешкин, ставящий во главу угла своей деятельности должностную инструкцию, написанную еще за царя Гороха, и почти никакого отношения не имеющую к характеру нашей работы… Причем деятельность, в которой он себя проявлял, была самая элементарная, из тех, что в ближайшем будущем, скорее всего, переложат «на плечи машин», но он умудрялся своим непрошенным усердием серьезно стопорить работу других смежных подразделений, занимающихся более важным делом. Он поднял целую войну во исполнение упомянутой инструкции, и пытался вовлечь в нее своих напарников, в том числе и меня…

Вся эта бестолковая война, вернее возня, и то, что явление было не единичным, – подтолкнули меня к обобщениям, заставив вспомнить другого моего напарника, с которым пришлось работать на Украине больше двадцати лет назад. Он тоже, как и Матрешкин, был великоросс, с фамилией тоже на -ин (условно назову его Балалайкин), и внешне был очень похож на теперешнего Матрешкина. Кстати, по поводу внешних сходств я давно убедился, что внешний облик, который вроде бы должен отражать духовную сущность человека, бывает обманчив. К примеру, мне, опять же – на Украине, выпало одно время работать с человеком, похожим «как две капли воды» на любимого мною русского поэта Николая Рубцова. У этого рубцовского «двойника» была украинская фамилия и – самое удивительное! – классическое жлобско-русофобское украинское мировозрение, ставящее во главу угла «колбасный» фактор, – построенное на искании, прежде всего, материальной выгоды и сводящееся к постоянному выяснению того, кто кого «объедает». Из-за такого его «символа веры» его коллеги, тоже украинцы, посмеиваясь над ним и коверкая его фамилию, называли его Ковбасэнко. Мне часто доводилось втягиваться с этим Ковбасэнком в ожесточенные споры, и когда наши геополитические препирательства доходили до той жаркой стадии, когда недалеко было и до рукоприкладства, сдерживаться мне помогало и то, что я видел перед собой обезображенный украинством лик дорогого для меня Николая Рубцова.

Так вот: очень внешне похожий на моего российского напарника, бюрократа Матрешкина, мой прежний украинский напарник, Балалайкин, был, по своему характеру и деловым качествам, полной его противоположностью и отличался крайним разгильдяйством, безответственностью и анархическими повадками…

Предваряя дальнейший рассказ, замечу, что подобные наклонности жителей Украины имеют свое историческое оправдание. В отличие от России, на Украине отношение к государству, и вообще, к заведенным начальством порядкам, иное. Русскому народу этой земли, переименованному впоследствии в украинцев, довелось столетиями жить в чужих государствах – с инородческой и иноверческой властью, – поэтому с этими государствами он себя по большому счету не отождествлял. И нынешнее украинское государство, – несмотря на то, что оно рядится в шаровары и вышиванки, и вынуждает всех разговаривать на якобы народной, сельской, мове, – пиетета к государственным институтам у народа не добавило… Так что украинский обитатель точно уже и не знает, какое государство – его. И потому его «государственнический инстинкт», как правило, не простирается дальше его хаты, которую, как он по многовековому опыту уяснил, лучше держать «скраю». Ко всему, что вне хаты отношение у него несерьезное, потребительское… И в этом живущие на Украине малороссы и великороссы мало чем отличаются. В повседневной жизни подобная региональная особенность проявляется двояко. С одной стороны – добрым людям привычно реализовать свои добрые намерения, не отягощаясь формальностями и не отвлекаясь на ненужные процедуры. Однако, с другой стороны, и людям недобрым, злоумышленным, всевозможным лихоимцам и казнокрадам, а вместе с ними и просто безответственным разгильдяям, при таком порядке вещей, конечно, раздолье. Кстати сказать, это-то безразличное отношение жителей Украины ко всему, что существует за пределами их «хат», и позволило в 1991-м году врагам единого нашего государства демонтировать это государство на территории Украины, под видом народного волеизъявления украинцев, – притом, что якобы «волеизъявивший» такое народ не сразу это и заметил…

Возвращусь, наконец, к своему рассказу… С Балалайкиным я столкнулся, когда, в числе прочего, довелось поработать на железной дороге «гонщиком». «Гонщик» – это так в просторечии называлась должность проводника по сопровождению вагонов в ремонт. Работа эта несложная: нужно находиться в качестве сопровождающего в пустом вагоне, который цепляют к какому-нибудь поезду, после чего этот вагон, вместе с поездом, следует до станции, на которой имеется вагоноремонтный завод или вагонное депо, где делают необходимый ремонт. На станции вагон отцепляют от поезда и доставляют на место ремонта. Если вагон простой, «жесткий», то по прибытии на место ремонта, находящееся в нем должностное лицо – «гонщик» – подписывает с принимающей стороной акт по имеющимся в вагоне неисправностям, и затем, передав вагон на попечение ремонтирующей стороны, своим ходом возвращается домой. Если же вагон купейный, спальный или еще какой-то особенный – то и во время ремонта «гонщик» должен в нем находиться и следить, чтобы в ремонтируемом вагоне ничего не пропало.

«Гонщиками» вынужденно ездили обыкновенные проводники пассажирских вагонов, которых за какие-либо прегрешения дисквалифицировали на какой-то срок. Это была своего рода ссылка для нерадивых проводников, проштрафившихся чаще всего по пьяному делу или по «коммерческой» части. Главной для них неприятной особенностью подобной ссылки было то, что в пустом вагоне проводник лишался возможностей дополнительного заработка.

Кроме попадавших в «гонщики» ссыльных проводников, «гонщиками», на постоянной основе, ездили двое: я и тот самый Вася Балалайкин. Я – потому что дополнительные деньги меня в ту пору интересовали меньше чем свободное время. К тому же в коррупционные отношения, неизбежно сопровождавшие трудовую деятельность всякого проводника, мне вступать не хотелось, а в пустом вагоне не было ни «зайцев», ни левых доходов, ни ревизоров… А Балалайкин – потому что по совокупности его многочисленных прегрешений на должности проводника ссылка его стала уже пожизненной. Ибо «зайцами» он привык наполнять вагон как дед Мазай свою лодку: то есть не как все обычные проводники, размещавшие их где-нибудь на свободных местах или на третьих полках и делившиеся барышом с ревизорами, – а заполняя ими все поры вагона, вплоть до специальных отсеков в нерабочем тамбуре, предназначенных для хранения угля.

С нашей станции вагоны посылали ремонтировать в разные концы Украины: в Днепропетровск, в Одессу, в Харьков, в Николаев, в Жмеринку… Самые серьезные неисправности устраняли на Днепропетровском вагоноремонтном заводе, который в советское время имел чуть ли не межпланетное значение, потому что еще некоторое время после упразднения единого государства на завод продолжали пребывать в ремонт вагоны со всех бывших республик Союза. По состоянию вагонов можно было получить представление о социально-экономической обстановке в бывших республиках. Помню впечатление от прибывших молдавских вагонов – побитых и без дверей, – явно попавших в какую-то переделку в пору их гражданской войны. Сопровождавшие эти вагоны бывшие советские граждане привозили из своих новоиспеченных независимых стран свеженапечатанную самостийную валюту: всякие «зайчики» и прочие подобные «тугрики». Образцы этих диковинных платежных средств были выставлены в главной заводской конторе под большим стеклом для всеобщего обозрения, постоянно привлекая интерес.

На заводе ремонтировали, в основном, купейные или спальные вагоны, в которых «гонщику» следовало находиться до окончания ремонта. Трудность состояла в том, что сложно было рассчитать, как надолго затянется ремонт и сколько с собой брать денег, продуктов и прочего. Поэтому наши гости из Средней Азии готовились к таким командировкам основательно, захватывали с собой даже «баранину» в живом виде, которая разгуливала по рельсам между цехами огромного предприятия и, не ведая о своей скорой печальной участи, щипала травку, пахнущую нефтепродуктами. Что же касается основной массы представителей данной профессии, то они были не столь предусмотрительны, и запросто могли в первые же дни спустить все наличные средства, думая, что приехали сюда ненадолго: так что, бывало, выпивали уже «на коня», готовясь на следующий день уезжать, – а на следующий день оказывалось, что окончание ремонта по какой-то причине затягивается на неопределенное время… Поэтому таким нерасчетливым командировочным частенько приходилось пополнять рацион за счет голубей, летающих под крышами цехов.

Даже если ремонт завершался вовремя, перемещение готового вагона от завода до вокзала, где его должны цеплять к поезду, следующему к месту его прописки, проходило в несколько этапов. Одно железнодорожное подразделение выставляло вагон за ворота завода, другое – тащило от завода к вокзалу; в ту пору всегда чего-нибудь не хватало, начиная с простого согласования, – так что можно было простоять на каждом этапе по несколько дней, и путь домой, составлявший несколько часов, мог растянуться на неделю. Зимой это было чревато еще и тем, что за время вынужденного простоя в вагоне мог закончиться уголь, необходимый для отопления, что грозило заморозкой отопительной системы, со всеми вытекающими последствиями.

Если не учитывать этих немногих неприятных моментов, то работа была замечательна. Сидишь себе в вагоне, подвешенном на двухметровую высоту, в брюхе которого копаются снизу рабочие, что-то там ремонтируя – и читаешь что-нибудь фундаментальное, требующее вдумчивого восприятия. А после работы или в выходные можно было навесить на вагон амбарный замок – и отправиться ненадолго в город.

В этом самом Днепропетровске как-то довелось проторчать все лето, по очереди с упомянутым Балалайкиным. Смены наши растягивались на две-три недели. Я в ту пору взялся как раз читать «Критику чистого разума» Канта, и разум мой, то ли от Канта, то ли от свежей краски, которой красили пол вагона, мутился… Но Балалайкин подобными пустяками не занимался. Разум свой он пускал в дело, изощряясь, например, в том, какую еще нужную в хозяйстве вещицу вывезти с завода, спрятав ее от заводской охраны в каком-нибудь укромном месте в вагоне. В остальное же время, когда для практического и предприимчивого его разума не выпадало достойных занятий, эксперименты с разумом он предпочитал проводить с помощью алкоголя, помогавшего ему отключать разум в самом начале его вахты и включать обратно только к ее завершению. Помню как однажды, когда я был в отгулах, меня среди ночи вызвали на работу, наказав срочно ехать в Днепропетровск на завод, дабы сменить попавшего в беду напарника. По прибытии оказалось, что Балалайкин, перепив и утратив способность суждения, шагнул с порога вагона, забыв, что вагон висит на двухметровой высоте… и теперь ремонтирует вышедшие из строя детали своего организма в местной больнице.

Впрочем, нельзя сказать, что своими подвигами Балалайкин доставлял очень уж много неудобств коллегам. Ибо на Украине пренебрежение ко всяким там начальственным предписаниям вовсе не означает столь же вольного отношения к обязательствам между отдельными людьми. Скорее наоборот: украинская безответственность прекращается там, где начинаются отношения между частными лицами. Так что, при всем своем разгильдяйстве, Балалайкин если и подводил меня когда, то только нечаянно. Помню, поехал я как-то раз менять Балалайкина в Одессу, где в вагонном депо ремонтировали наш вагон, и застал его с сильно виноватым выражением лица. Он сразу же предупредил, чтобы я не пугался  странного запаха в вагоне. И честно признался, что вагон наш по пути к Одессе на какой-то станции какие-то его знакомые загрузили сверх меры свиным мясом, хотя прежде, когда договаривались, обещали, что мяса будет немного. Но в итоге подставили свинью, завалив мясом тамбуры и даже одно купе. За короткое время поездки свиные соки на летней жаре успели каким-то образом пропитать весь вагон и просочиться в такие места под полом, в которые добраться нельзя. Этот вояж свиных туш в купейном вагоне обернулся тем, что свиной дух благоухал на жаре все время ремонта. По прибытии в одесское депо Вася объяснил этот запах приемщикам тем, что где-то под полом, скорее всего, сдохла мышь, а может быть даже, учитывая крепость запаха, целая крыса. Так как в вагоне в жаркое время дня находиться было невозможно, то рабочие не очень-то торопились с ремонтом, и сам Балалайкин, закрыв вагон, коротал время на пляже, что советовал делать и мне…

В другой раз в Одессе, после того как я принял у Балалайкина вагон, стоявший, к моему удивлению, в тупике недалеко от вокзала, через пару дней к вагону явилась милиция с кучей цыган. Как впоследствии оказалось, Балалайкин с кем-то договорился в депо, чтобы вагон наш отогнали в тупик, поближе к вокзалу, и оставили там стоять, не беспокоя ремонтом, после чего превратил наш вагон в привокзальную гостиницу. В числе прочих постояльцев, в «гостинице» несколько дней жили и эти цыгане, делая вылазки в город и успев совершить там какие-то преступления.

Вообще, подвиги Балалайкина следовали один за другим, с такой частотой, что даже не откладывались в памяти. Но вспоминается еще, как Вася обычно сопровождал требующие ремонта вагоны в Жмеринку, в тамошнее депо. Перед тем, как его вагон цепляли к поезду, следующему в Львов через Жмеринку, где должны были его отцепить и переправить в депо, Вася околачивался на нашей станции возле касс, соблазняя пассажиров низкими ценами до Львова. Иногда это ему замечательно удавалось, и пассажиров набивался целый вагон. Но так как Жмеринка, где вагон должны были отцепить, была лишь на середине пути до Львова, то в Жмеринке Вася договаривался с каким-то знакомым составителем вагонов или с каким-то иным «стрелочником», и вагон «забывали» в Жмеринке отцепить. Во Львове же Вася заявлял об ошибке, изображая из себя пострадавшего, и его вагон снова цепляли к какому-нибудь поезду, едущему в обратную сторону, до Жмеринки. После чего этот вагон ехал уже до Жмеринки, снова наполненный пассажирами…

Несмотря на все эти подвиги, их размах Васю явно не удовлетворял. И он с ностальгией вспоминал советские времена, когда вагоны с нашей станции посылали ремонтировать в Петербург, бывший тогда Ленинградом. Страна была большая, населенных пунктов с таким же названием, как у нашей станции, по Союзу было немало, и Вася, по окончании ремонта, когда нужно было сопровождать вагон домой, частенько ухитрялся на каком-нибудь этапе замутить дело так, что его вагон цепляли к поезду, следующему вовсе не в ту сторону, куда полагалось. И дальше, намеренно попав куда-нибудь «не в ту степь» и дождавшись того момента, когда уже его самого спрашивали, к какому поезду его цеплять, помогал «выруливать ситуацию» с пользою для себя. И после этого еще долго кругами колесил по Союзу, добираясь до нашей станции окольными путями и радуя взятых на борт пассажиров приятными ценами.

Спустя какое-то время я поменял работу, затем по нашей станции прошлись очередные реформы, после которых у нас не осталось уже ни проводников, ни вагонов, и я потерял Васю из виду, забыв о его существовании.

Но по прошествии нескольких лет вдруг увидел по телевизору репортаж из какого-то крымского зоопарка… Репортаж был о кризисных явлениях, нежданно обрушившихся на этот зоопарк в зимний период. В числе других персонажей короткого телесюжета был и смотритель зоопарка, кормящий зверей и жаловавшийся корреспонденту на недостаток средств, выделяемых на их рацион. В смотрителе я узнал Балалайкина. Слушая Балалайкина и вспоминая совместную с ним работу, я почувствовал, что о том, почему звери плохо питаются, знаю гораздо больше других телезрителей….

В общем, соприкасаясь теперь с российским Матрешкиным, и вспоминая украинского Балалайкина, сравнивая их дурные наклонности, бюрократическую и анархическую, даже и не знаю, что хуже. Думаю, впрочем, что эти наклонности имеют и свою положительную обратную сторону, и их можно было бы обуздать, преобразовав во что-то полезное. И, при правильном употреблении, они могли бы сослужить службу на пользу делу, удачно дополняя одна другую. Но такое преобразование под силу, наверное, только церкви, способной поднять человека над грешным миром на ту высоту, с которой ему бы открылось все земное безумие бюрократического бездушия и анархической безответственности…

                                                                                                                        (2019)