Тряпка (1994)
Сон мне снится – вот те на:
Гроб среди квартиры…
В.Высоцкий, «Мои похорона»
1
Анатолий Петрович Бессмертный появился утром на работе в превосходном настроении. Он проворно взбежал по лестнице, мурлыча под нос песенку, которая прицепилась к нему дня два еще назад, прошел по коридору, здороваясь направо и налево, и собрался уже резко открыть дверь своего отдела… взялся уже за ручку… занес уже ногу… готовясь войти и объявить собственный приход словами: «Мое Величество Император Всероссийский!» – как услышал за дверью звонкий голосок Люси Майоровой: «Кто?! Бессмертный?! Да он же тряпка!.. Это не тот человек…»
Анатолий Петрович замер, неловко наклонясь вперед, – так, будто в него попала пуля. Из отдела донеслись еще какие-то слова, потом смешок – и оборвался… Потом все затихло: там видно сообразили, что за дверью кто-то есть.
Анатолий Петрович не шевелился и старался меньше дышать. Входить теперь было поздно: подумают – он подслушивал… Однако же, он понимал, что, продолжая стоять, лишь усугубляет глупейшую ситуацию, в которой оказался… Он совершенно растерялся, не знал, что делать, и, как маятник, качался в решении от одного выбора к другому – и чем тверже склонялся к какому-то одному, тем меньше ему хотелось поступать именно так. И все больше страдал от унизительности своего положения…
По ту сторону двери нагнеталась зловещая тишина. Только слышно было, как громко стучали настенные часы. Размеренные их удары опускались на взвинченные нервы Анатолия Петровича, как капли на бритую голову преступника – и каждый новый стук казался сильнее предыдущего: так, будто это и не часы вовсе, а часовая бомба, собравшаяся вот-вот взорваться.
К мучениям моральным добавились физические: стоять на одной ноге сделалось тяжело. Анатолий Петрович осмелился опустить ногу. Но в этот момент за дверью раздался отвратительный скрежет: кто-то вставал со стула…
Анатолий Петрович мигом откинул сомнения, и на цыпочках стремительно понесся через весь коридор – к лестничной площадке; там чуть перевел дыхание и поспешно спустился вниз.
Выйдя из здания, он сразу свернул за угол, чтобы не быть замеченным из окна. Потом по тропинке прокрался к забору, к тому месту, где в заборе была дыра, пролез в дыру, перешел улицу, и в скверике, где возвышался памятник знаменитому земляку, герою войны, подбившему в одном бою шесть вражеских танков, бессильно плюхнулся на скамейку под плакучими ивами – и лишь там смог полностью отдышаться и дал, наконец, волю чувствам.
2
«Как же так?!» – думал он.
Он, считавший себя всеобщим любимцем… Почти пять лет он проработал с этими людьми, но никогда ничего подобного не мог предположить… Отношения, которые у них сложились, казались ему идиллическими… На работе ему всегда было лучше, чем дома… А эта, Майорова, с ним еще кокетничала…
То, что произошло, совершенно не укладывалось в его голове. Он лишь чувствовал, что произошло нечто ужасное, настоящая катастрофа, – точно кто-то всесильный вдруг вмешался в его жизнь и разрушил ее… И было ощущение, что жизнь после этого кончена…
Анатолий Петрович был смят, раздавлен, ни о чем не мог уже думать, только продолжал мысленно причитать: «Как же так?!»
Но потихоньку из глубин его души стало подниматься возмущение таким неслыханным коварством. Ведь столько лет его обманывали!.. И это, другое, чувство прибавило ему сил и помогло немного прийти в себя. Со всею твердостью, которой располагал, он решил, что уйдет с работы. Безо всяких объяснений. Уйдет и все! Пускай сами догадываются почему.
Однако какой-то удаленный участок рассудка ему подсказывал: «Не догадаются…»
«Может, сказать им на прощание парочку слов?!» – подумал Анатолий Петрович. И стал мысленно произносить такие слова… Гневные, справедливые, благородные… Много слов… Анатолий Петрович не успокаивался: произносил еще и еще…
Когда его негодование несколько выдохлось, и он впервые глянул вокруг себя, то обнаружил, что поток транспорта и пешеходов схлынул, и улица заметно опустела. Некоторое время он сидел на скамейке и тупо глазел, как ветер гоняет пыль. Постепенно в воздухе сделалось как-то тревожно, будто все люди, зная о некой надвигающейся опасности, попрятались – и только он один, ни о чем не подозревая, остался тут сидеть.
Анатолий Петрович посмотрел на часы и подумал, что начальство могло уже его хватиться. Какая-то сила подняла его со скамейки и направила туда, откуда он пришел. Он снова пересек улицу, снова оказался у забора, и, согнувшись едва ли не вполовину, полез обратно в дыру…
В крайнем случае, он попросится в другой отдел, куда угодно, но с этими никогда больше работать не будет!.. Даже если в зарплате проиграет – все равно.
3
Снова массивная входная дверь, снова ступеньки, поворот, коридор, отдел… Он потребует: если у них есть к нему претензии – пусть прямо так и скажут, а не шушукаются по углам.
У двери отдела Анатолий Петрович на секунду замер. Почему-то захотелось постучаться.
Он толкнул дверь.
– О! Анатолий Петрович пришел! – радостно воскликнула Маргарита Михайловна, пенсионерка. – Что это вы сегодня опаздываете? Мы уже переживали – думали: вы заболели.
Встретили его, как обычно: приветливо, даже ласково – так, словно ничего и не случилось. Анатолий Петрович из этого заключил, что и в другие дни, когда с ним ласковы, они за глаза говорят о нем то же самое.
Он побрел к своему столу, приготовившись внимательно следить, не будет ли каких намеков в его адрес, и – если что заметит – выложить все начистоту.
Однако никакого скрытого смысла в словах коллег он не улавливал. Маргарита Михайловна сообщила, что видела афишу: приехал какой-то экстрасенс, – и полушепотом, смущаясь, добавила: «…Налаживает, между прочим, супружеские отношения». Алехина озабоченно искала свой карандаш, несколько раз спрашивала, не видел ли кто, и подозрительно косилась на чужие столы. Светлана Алексеевна, громко стуча, считала на калькуляторе, умудряясь при этом участвовать во всех разговорах. Люся… Майорова – сначала рассказывала о фильме, который ночью смотрела по телевизору; потом, кстати, о том, что одна известная актриса, оказывается, любовница одного известного певца; затем о том, что муж ее, Майоров, ездил в воскресенье на рыбалку, ничего не поймал, только лягушку привез; что в соседнем универмаге давали вчера тюль – с интересным восточным узором и недорогую, – но пока она прибежала и сообразила что к чему, все уже разобрали; о том, как ее свекровь консервирует помидоры…
Анатолий Петрович, чтобы не молчать, улучив момент, спросил, не искал ли его заведующий.
– Ага! Его самого попробуй теперь найди! – машинально ответила Майорова, не отвлекаясь от разговора и не ослабляя темпа, но тут же, словно поперхнувшись, умолкла. Слова Анатолия Петровича попали в разговор, как палка в колесо разогнавшегося велосипеда. Дело в том, что заведующий, Степан Иванович, выдавал замуж дочку и поэтому последние несколько дней на работе фактически отсутствовал. Событие это недели две уже активно обсуждалось коллективом. И все очень удивились, услышав такой вопрос.
Только сейчас на Анатолия Петровича обратили внимание.
А он испугался – могли ведь заметить.
Но пронесло – не заметили: больно уж тема, о которой он напомнил, была соблазнительна, – лишь глянули на него с недоумением, и сразу же принялись толковать о свадьбе.
Об Анатолии Петровиче пока забыли.
4
Но он ничего не забыл.
Он взял одну из папок, которыми до отказа был забиты ящики его стола, открыл ее, и, глядя в бумаги, стал мучительно вспоминать: что могло дать ей повод так о нем говорить? Но сколько не вспоминал – не находил ни одного случая, когда бы поступил недостойно, неправильно… Однако что-то все-таки его беспокоило, что-то подсказывало: он действительно – «не тот человек»…
– Ну да! Ему от этого ни холодно, ни жарко… – ворвался в его раздумья голос Майоровой.
Анатолий Петрович встрепенулся, прислушался – оказалось: продолжают обсуждать начальство.
«Может, она имеет в виду, что я к заведующему тогда не пошел?» – мелькнуло у Анатолия Петровича в голове.
И он стал нехотя извлекать из памяти события двухмесячной давности, о которых успел уже позабыть.
Тогда, два месяца назад, у них ни с того ни с сего изменили условия работы – и выходило: чтобы прежнюю зарплату получать – нужно было больше работать. А после, недельки через две, – еще работы подкинули. Все страшно возмущались. Особенно Майорова. Впрочем, оно и понятно: ей новых обязанностей как никому досталось… Довозмущались, в общем, до того, что решили: «Надо идти и заявить: так и так!..»
Анатолий Петрович тоже был возмущен, но чувствовал: идти и заявлять «так и так!» должен именно он, единственный в отделе мужчина. Хотя никто об этом прямо не говорил, все только повторяли: «Надо пойти и спросить: на каком основании?!» – однако явно рассчитывали на Анатолия Петровича.
Он пытался убедить их, что это – не выход. Ведь начальство тут ни при чем. Это же не они придумали. Им тоже сверху спустили – у них свое начальство есть. Майорова еще упиралась: нам, мол, какое дело?! Пусть, мол, и скажут туда, наверх: никто за такие деньги работать не собирается. Но потом он предложил другой, более разумный вариант (сейчас он силился, но никак не мог вспомнить, какой). И вроде бы с ним согласились… А после все само собой разрешилось: как выяснилось, в связанных с ними подразделениях прошли сокращения – и им в связи с этим работы прибавили. Так что им еще повезло – могли ведь и их сократить… Он, кстати, первым обо всем и разузнал… А то, допустим: стал бы он права качать – и что бы из этого вышло?..
А что вообще значит – «тряпка»? Выходит, ему, чтобы «тряпкой» не считаться, – надо было идти с начальством воевать? Лучше уже сразу – прямо в министерство ехать – от наших все равно ничего не зависит… Или дальше – власть свергать… Подпольную организацию создавать, агитацию разворачивать… революцию… Так на это же времени уйдет – сами же ждать не согласятся.
Тут дело не в храбрости – дело в уме. «Тут одной храбрости мало», — явились из памяти на подмогу знакомые откуда-то слова.
А если они хотели дурака найти, то он действительно – «не тот человек»…
Анатолий Петрович покосился на Люсю, стройную, элегантную, красивую, – и некоторое успокоение, готовое уже было умоститься в его душе – сменилось раздражением.
«Вечно у нее глупости какие-то в голове. Романтикой голова забита. Насмотрелась дурацких фильмов: там чуть что – дурачок какой-нибудь выскочит – герой! – шпагой два раза махнет – и готово: справедливость торжествует!
А в жизни оно не так. Жизнь – она штука серьезная. Это лишь по телевизору все просто…
Помешалась на этом телевизоре. От нее только и слышно, что про актеров, да про поэтов, да про певцов… Нормальные люди ее уже не интересуют. Ей звезд непременно подавай! Любого вшивого певца всю биографию назубок знает. С мужем, наверное, спит – а сама про певца думает…
А в жизни оно посложнее. И с героями этими тоже… Вон, между прочим, даже Грачев – шесть танков подбил – и тот, говорят, пьяный был… или с перепугу», – вспомнил Анатолий Петрович о знаменитом земляке, герое войны, в честь которого в их городе было названо буквально все, начиная с улицы, по которой Анатолий Петрович ежедневно ходил на работу и кончая самым солидным из местных кинотеатров, и чей бронзовый монумент находился в том скверике, куда нынешним утром судьба привела Анатолия Петровича, униженного и оскорбленного.
И всплыл в его памяти один разговор в поезде, с москвичами – мужем и женой. Он так и не понял, где москвич тот работал: то ли в НИИ каком-то, то ли где-то еще в этом роде, – москвич ему говорил, но Анатолий Петрович толком не разобрал, а переспрашивать постеснялся. Из Одессы они ехали.
Разговор этот почему-то сильно врезался в память – даже имя москвича Анатолий Петрович не забыл – Николай (отчество, правда, вылетело из головы); тем более что жена москвича все время его обо всем спрашивала: «Коля, а скажи…», «Коля, объясни…», «Коля, а почему так?..» – при этом понятно было, что все, о чем она спрашивает, ей уже известно, однако ей хотелось, чтобы и другие услышали – такая, видно, была у нее манера…
Говорили обо всем, и, между прочим, – сейчас ему пришло на ум именно это – о знаменитостях наших они много всякого порассказывали. Они там, в Москве, ко всему этому ближе. И, вообще, знакомы с некоторыми… Тот москвич Высоцкого, например, знал лично. Говорит: наберет водки, закроется – и несколько дней никого не впускает: водку пьет и песни сочиняет – от водки воображение усиливается… Наркоман, к тому же.
И еще запомнилось, как жена москвича раз за разом все изумлялась: мол, не представляю, как теперь в школе детям все объясняют – ведь столько фактов новых открылось о деятелях культуры наших, которых в школе проходят. Оказывается, все они ненормальные – тот шизофреник, тот алкоголик, тот гомосексуалист, тот сифилитик…
«А книжки какие читает, – мысли Анатолия Петровича снова перенеслись на Майорову, – когда ни заглянешь: одни Клеопатры, Наполеоны, Людовики всякие…
И вечно в пример кого-нибудь ставит…
А у самой муж – прапорщик…»
Анатолию Петровичу вспомнилось, как когда-то в школе они учили «Войну и мир» Толстого – и там было о том, что от всех этих наполеонов на самом деле ничего не зависит – все совершается простыми людьми – народом; а Кутузов тем только и победил, что не вмешивался… Анатолию Петровичу стало приятно: ведь столько времени прошло, а он не забыл – в школе он учился хорошо.
Раздумья Анатолия Петровича были нарушены непонятной возней в отделе. Он и не заметил, как подоспело приятнейшее время всего рабочего дня – время чаепития. Уже вовсю кипел электрический чайник. Женщины возились с посудой.
– Анатолий Пет-ро-ви-и-ч! – нараспев пригласила Маргарита Михайловна. – Работа не во-о-олк! Чай пить!
Маргарита Михайловна как раз принесла коронные свои пирожки, главным в отделе ценителем которых был Анатолий Петрович.
Анатолий Петрович с удовольствием выпил чайку из считавшейся его самой большой чашки; под уютный посудный перезвон и околочайные разговоры коллег, продолжая думать о своем, проглотил один за другим два пирожка, и рука его привычным движением потянулась уже за третьим, – но взгляд остановился на Люсе: на том, как она, оттопырив мизинец, держит двумя пальчиками крохотный кусочек пирожка, как отпивает из чашки маленькими глоточками… – и Анатолий Петрович словно опомнился. Одергивать руку было неудобно – он съел и этот, третий пирожок, однако больше не брал.
5
В это самое время в отделе резко зазвонил телефон. Маргарита Михайловна подняла трубку: «Алё!»
– Анатолий Пет-ро-ви-и-ч, – позвала сладким голосом, – к телефо-о-ну, – и, когда он брал уже трубку, доверительно, почти шепотом, добавила, – супруга!
Анатолий Петрович и сам знал, что звонит жена, и чувствовал себя поэтому ужасно неловко. Жена часто ему звонила, иногда по несколько раз в день, – он работал в самом центре города, и она давала поручения, куда после работы зайти и что купить.
– Да?.. Ну?.. – небрежным тоном стал отвечать Анатолий Петрович.
– Ты не дакай, не нукай!.. – понеслось с другого конца провода. – Ты слушай! Чтобы не получилось потом, что полдня пролазил, а того, что нужно, не купил. Запиши. Я буду диктовать.
– Ладно.
– Нет, ты возьми ручку и запиши!
– У меня есть, – соврал Анатолий Петрович – так, чтобы те, кто были рядом, не могли понять, что именно у него есть.
После недоверчивой паузы жена принялась диктовать: «Значит так: маргарин – желательно сливочный – одну пачку…»
Анатолий Петрович слушал с недовольным выражением лица, будто делая одолжение, и при этом нетерпеливо покачивал головой; но сидел в нем кто-то другой, совершенно от него независимый, кто не только жадно ловил каждое слово супруги (тем более что он ведь не записывал), но и когда разговаривающий по телефону Анатолий Петрович в изображении своей непочтительности заходил слишком уж далеко, так что мешал запоминать, – этот второй сердито его одергивал: «Не мешай!»
Оказалось: жена видела сегодня Аллу Ивановну – и вечером, часам к восьми, Уткины придут в гости. Она по такому поводу затеяла готовить и печь, а Анатолию Петровичу приказала на работе не задерживаться, если можно, постараться уйти раньше, – все равно, мол, он там ни черта не делает, – и со списком оббегать магазины: а затем немедленно бежать домой – нужно еще успеть убрать.
Пока Анатолий Петрович разговаривал, вокруг него образовалась тишина – все притихли, не желая ему мешать. Но эта тишина вызвала в нем настороженность, и он, – хотя никто его ни о чем не спрашивал, – положив трубку, посчитал себя обязанным пояснить:
– Родственники с Дальнего Востока приезжают.
Оттого, что вынужден был притворяться, разговаривая по телефону, оттого, что зачем-то соврал о родственниках, – ему стало ужасно скверно на душе, так, что даже самому себе он сделался противен. Припомнилось все плохое, что довелось пережить в этот день…
Вранье, однако же, пригодилось. Маргарита Михайловна предложила:
– Анатолий Петрович, если вам надо – вы до обеда посидите, а там – идите. Чего зря время тратить. Начальства все равно нет, а если кто спросит – скажем: вышел.
Именно сейчас Анатолию Петровичу особенно не хотелось принимать от них одолжений. Но чувствовал он себя настолько мерзко, что было ему уже не до того. Оставаться здесь дальше становилось невыносимым. И, дождавшись перерыва на обед, Анатолий Петрович сейчас же бросился к выходу.
6
На улице ему полегчало. Все переживания, навалившиеся на него с самого утра, тут, в городском шуме и суете, несколько рассеялись. Хотя телефонный разговор с женой основательно его измучил, Анатолий Петрович в конце концов был рад, что жена позвонила и ему не пришлось сидеть на работе весь день. Но, вместе с тем, ему теперь не то, что исполнять поручения жены, но даже думать о них – казалось издевательством. Хотелось пойти на вокзал, сесть на поезд и уехать – все равно куда, лишь бы подальше; или куда-нибудь в ресторан – и там обо всем забыть: не только о том, что произошло, но даже день, и год, и фамилию свою – все!
Однако, когда по пути попадался продовольственный магазин, Анатолий Петрович мимо не проходил – непременно туда заворачивал – и там осматривал витрины, вставал на цыпочки, заглядывая над толпой, пытаясь выяснить, что дают; занимал очереди, покупал…
Он чувствовал, что всеми его поступками на самом деле руководит кто-то другой, кто в решающих ситуациях не обращает никакого внимания на его, Анатолия Петровича, мысли и желания. И Анатолий Петрович послушно подчинялся этому другому, который понимал, что гости все равно придут, и если он не выполнит наказы жены, то не сможет дать ей вразумительного ответа на вопрос «почему?»
Несколько часов беготни по магазинам, стояния в очередях совсем его доконали. Солнце жгло немилосердно, к тому же было душно. Рубашка давно промокла от пота, а соленые капли все продолжали катиться, попадая в глаза и на нос. Смахивать их раз за разом Анатолий Петрович не мог – руки были заняты полными авоськами. Приходилось терпеть.
И он терпел, ненавидя жену, пославшую его сюда; проклятых Уткиных, вздумавших притащиться в гости; своих коллег с Майоровой во главе; просто прохожих с такими же сумками, пакетами, авоськами, путавшихся перед ним, мешавших ему идти; и всех, кто попадался на глаза, перед кем он представал в теперешнем своем виде. Но больше всего ненависти, даже отвращения, он испытывал к самому себе – липкому и униженному…
Наконец он вроде бы все купил, кроме сахарной пудры, которой нигде не было, но которую жена на его беду видела два дня назад в гастрономе в другом конце города. Анатолий Петрович поплелся к трамвайной остановке, чтобы ехать в тот гастроном.
Трамвая долго не было. Народ постепенно скапливался – поездка обещала быть тяжелой. Но Анатолий Петрович так устал, что было ему уже все равно. Даже появление трамвая не вызвало у него никаких эмоций. Когда все засуетились, стараясь угадать, где окажется дверь, Анатолий Петрович продолжал стоять в стороне от толпы, тупо уставившись в рельсы.
Неожиданно ему повезло: трамвай остановился так, что дверь распахнулась прямо у него перед носом, и пока остальные успели подбежать, Анатолий Петрович первым проник в салон и занял свободное место возле окна. Сразу за Анатолием Петровичем в салон хлынула масса народу, заполнив его до отказа; трамвай долго не отправлялся – не закрывалась дверь: кто-то еще пытался в нее втиснуться.
Анатолий Петрович со всех сторон был окружен телами и плотно прижат к окну. И сверху тоже нависли над ним тела. Однако, несмотря на давку, на страшную духоту, ему тут было уютно. Впервые за весь день он немножко расслабился. Поручив доставку своего тела трамваю, Анатолий Петрович уткнулся в окно. На фоне переживаний этого дня он на какой-то миг почувствовал себя как-то слишком уж хорошо, так что ему даже стало совестно и захотелось закомпостировать талон. Талон оказался не где-нибудь далеко, а под рукой – в нагрудном кармане рубашки; Анатолий Петрович достал его и огляделся вокруг: кого бы попросить закомпостировать?..
И тут он увидел, что прямо над ним стоит толстая дряблая старуха с двумя сумками в руках – и смотрит на него…
Успев на ходу отключить свой взгляд, Анатолий Петрович провел им, пустым, по животу старухи, по остальным пассажирам и возвратил в исходное положение – к окну… «Ее ведь раньше не было! – затравленно подумал он. – Нарочно пролезла, сволочь, чтобы согнать с места!..»
Он был уничтожен. Все унижения, все страдания, скопившиеся за день, разом придавили его, и он физически не мог уже подняться. Остатком истерзанного рассудка он решил, что вставать теперь поздно и продолжал сидеть, ощущая плечом рыхлый старухин живот, слыша шумное ее сопение, сгорая под взглядом маленьких ее глазок, под взглядами других пассажиров – он был уверен: все пассажиры смотрят сейчас именно на него. Он боялся даже пошевелиться и чувствовал себя так, будто забыл одеться и сидел голый.
Выход был один: Анатолий Петрович незаметно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, притворившись спящим. Он ведь и вправду страшно устал и спит почти что на самом деле…
И он на самом деле уснул…
7
Снилось ему, будто сходит он на своей остановке, затем, пройдя вдоль проспекта, сворачивает и поднимается вверх, на улицу Пржевальского, на которой живет. Район у них тихий, застройка одноэтажная – спокойно, хорошо, как в деревне, – и оказавшись тут, он всем своим естеством ощутил: скоро он дома… Ему почему-то верилось, что дома его мучения наконец-то прекратятся, что там он сможет укрыться от неприятностей, преследовавших его весь день.
Идти оставалось недалеко: сначала вверх, до поворота, – а оттуда виден уже дом – в самом конце улицы. Хотелось быть уже там. Но он очень устал, а этот участок предстояло еще пройти – и он опустил глаза, задумав, пока не дойдет до поворота, глядеть только под ноги, – чтобы незаметно для себя очутиться за поворотом, и чтобы когда поднимет глаза – сразу увидеть дом.
Так ему было даже легче. Его совсем не тянуло смотреть по сторонам – на это не хватало сил. Он еле переставлял ноги, но был словно в забытьи и тяжести в ногах не чувствовал, лишь радостно отмечал, как шаги его тем временем укорачивают путь.
Добравшись до поворота, он поднял голову – и удивился: там, возле дома, творилось что-то странное – большое скопление народу и улица вся заполнена транспортом… Он не мог сообразить, по какому поводу собралось столько людей. Вроде бы никто из соседей не готовился ни жениться, ни помирать. И улица сегодня – как будто сама на себя не похожа. Кажется чище обычного. Как после дождя. Только дождя ведь не было!..
Его охватило непонятное предчувствие…
Из-за заборов в сторону его дома выглядывали люди. Одна старуха вышла почти на дорогу и тоже смотрела туда.
Он остановился и спросил:
– Что это там? Не знаете?
– Мужика хоронют.
– Какого?
– Да вон, где забор голубой с этой… каемочкой.
Анатолий Петрович был ошарашен: голубой с белой каемкой забор… – это ведь его забор!
Он двинулся вперед, тотчас забыв о старухе, словно она ему почудилась.
И вдруг услышал, как где-то там, где его дом, заунывно заиграла труба… И тут же смолкла. Потом обрывками, невпопад стали отзываться другие инструменты… Потом все стихло…
Пройдя еще дальше, он ясно увидел: то, из-за чего собрался народ, происходит в его дворе; увидел, что у грузовой машины, стоявшей чуть сбоку, опущены борта; что в толпе, то тут, то там, мелькают венки, а два венка прислонены прямо к воротам. «Мужика хоронят», – вспомнились старухины слова. Единственным мужиком у них в доме был он!
Это не укладывалось в голове, казалось абсурдом, и несмотря на то, что все было перед его глазами, ему не хотелось в это верить и ни на миг не угасала в нем надежда на то, что перед ним – какой-то мираж, что, в конце концов, все как-нибудь уладится – и благодаря этой надежде он сохранял любопытство постороннего.
Он приблизился на такое расстояние, откуда можно было разглядеть, что делается во дворе, и хотя бóльшая часть двора была все же скрыта от него забором, дальше он не пошел, а свернул в сторону, в переулок, спрятался там за телеграфным столбом и оттуда стал наблюдать.
Двор был заполнен народом. В открытые двери дома постоянно входили и выходили. Некоторые суетились, носились по двору, кто-то распоряжался, другие стояли, будто чего-то ждали, переговариваясь вполголоса. При таком скоплении народа, во дворе было как-то странно тихо, словно затевалось тут что-то недоброе…
Везде было прибрано. Посреди двора установлен был длинный, покрытый клеенкой стол. Однако толком разобрать ничего не удавалось – мешал забор. Сквозь дырку в нем хорошо было видно лишь деревянную скамейку возле стола, которая раньше была под окном и которую он делал когда-то сам. На скамейке, сверкая на солнце, лежали музыкальные инструменты, а сбоку сидел один очень толстый музыкант и поминутно вытирал платком лицо и шею.
Вдруг все зашевелилось, над забором запрыгали головы – из дома стали выносить гроб. Мелькнуло серое лицо покойника, темный костюм… Пронесли несколько метров и остановились. Ему показалось: он узнал кого-то из родственников. Потом он увидел жену. Жена была в черном… В этот момент он понял, что покойник – он сам.
Он был потрясен… Первой мыслью было: открыться. Выбежать и закричать: «Вот я! Живой!» Но что-то его удерживало. Он напряженно вглядывался туда, где находился гроб, надеясь разглядеть лицо; жадно ловил голоса и звуки, доносившиеся со двора…
Во дворе шли последние приготовления: повязывали друг другу платки на рукава; двое несли к машине большой красный ковер из спальни, чтобы постелить на кузов, под гроб; музыканты разбирали инструменты. Те, кто не были ничем заняты, неуверенно потянулись на улицу: кто с венками – становились впереди машины, остальные пристраивались сзади…
А он не решался. Было как-то неловко. Почему-то казалось: ему не обрадуются, он только всем помешает…
Гроб тем временем поднесли к машине, погрузили на кузов. Потом на кузов стали подавать венки и укладывать вокруг гроба. Со двора один за другим выходили музыканты; в кабину машины забрался уже водитель… Но не отправлялись, чего-то еще ждали…
Он заколебался: а может они ждут его? Ждут, что он выйдет – и все разрешится?..
И не посмел: ведь столько людей собралось!.. Имеет ли он право вмешиваться сюда?.. Вдруг скажут: ты кто такой, чтобы все отменять?! Тем более что в выстроившейся за машиной толпе он заметил некоторых коллег по работе, и среди них – и профорга, и даже самого заведующего, Степана Ивановича…
В дверях дома он увидел попа – и удивился, потому что не был верующим и в церковь за всю жизнь заглянул лишь однажды, из любопытства, на крестинах у родственников. Но потом вспомнил, как на чьих-то похоронах жене очень понравилось, что хоронят со священником. Поп проследовал через двор и сел на улице в белую «Волгу».
На улицу вышла жена. Ждали, видимо, ее. Она направилась к машине и стала за кузовом, где сразу же расступились, давая ей место; затем оглядела кузов и попросила что-то там поправить.
Он поднял голову над забором, стараясь попасть ей на глаза; но при всем своем погружении в траур, жена производила впечатление очень занятой и озабоченной, даже взвинченной, – так что он, зная ее, почувствовал: тут не до него. Более того, он был уверен, что причина его раздражения – именно он: что-то он сделал не так – и своим появлением он лишь разозлит ее. Ему уже слышалось: «Бессмертный! Ты что, спятил?! Ты представляешь себе, сколько мне пришлось кругом оббегать – все доставать?! Ты знаешь, сколько теперь все стоит?! Только кормить – шестьдесят человек!.. А гроб?! А машина?! А материал?! А музыка?! Это я что, зря все делала?!»
Оставалась еще надежда, что кто-нибудь, кому он может быть небезразличен, заметит его. И все устроит. Он жадно искал глазами такого человека – и не находил…
Процессия готова была вот-вот отправляться. Правда, к машине подтягивались еще люди. Из выстроившейся колонны выбежал вдруг какой-то родственник, пробежал через весь двор, в дом – и затем вернулся, пряча на ходу в карман пиджака пачку сигарет.
Отметив про себя, что родственники и знакомые ничуть не постарели, он неожиданно наскочил на мысль: если все они не постаревшие – стало быть, все это происходит сейчас. Но сейчас-то он жив, стоит за столбом – значит: все это неправда. Он совершенно запутался в этой мысли, только помнил, что все – неправда, а почему – забыл и мучительно пытался вспомнить.
В это время резко заработал мотор, и машина тронулась с места. За ней, шурша подошвами, пошли люди.
Позади машины послышались шумные вздохи, и всхлипывания, и печальные голоса… Из толпы доносились обычные в таких случаях слова: «Все там будем!», и – как по поводу этих слов кто-то грустно заметил: «К тому идем…», и – как кто-то другой мрачно с ним согласился: «Это уж точно – не обратно…»
Ему захотелось броситься вперед, в гущу народа – и разбить, разметать этот кошмар…
Внезапно грянул похоронный марш.
Его охватил ужас, будто начали неторопливо резать его ножом. Еще минуту он стоял, смотрел на происходящее, затем не выдержал и в паническом страхе пустился бежать: от музыки, от гроба, от всего, что видел и слышал. Бежал он так стремительно, что не мог уже управлять телом и несколько раз едва не упал.
И неотвязно сверлила мысль: «Зачем я тогда не вышел?! Я ведь собирался уже выходить – только не успел…»
За его спиной громко звучал похоронный марш, заполняя собою пространство. Казалось, сама музыка устремилась за ним вдогонку. Слышать ее было невыносимо. Она хватала за душу, вытягивала ее, мучила и терзала, и будто медленно на что-то наматывала.
Он прибавил скорости. Мешали авоськи, путаясь под ногами – он выбросил их под какой-то забор. Он быстро устал. Кололо в боку. Он задыхался…
Вдруг осенило: они ведь идут на кладбище!
Собрав последние силы, он рванулся вперед и, не чувствуя ног, понесся в другую сторону – к проспекту.
Он выбежал на проспект – и очутился в совершенно ином мире. Похоронный марш сюда не проникал – слышался лишь привычный городской шум: гудение моторов, шуршание шин… Люди спешили по своим делам… Так, будто ничего и не произошло. Он немного успокоился и впервые посмел оглянуться.
Там ничего не было. Но в ушах временами продолжал еще звучать похоронный марш – и он не понимал: это ему кажется или на самом деле так?
В конце проспекта появился трамвай. Мгновенно вспыхнула счастливая мысль: на трамвае можно уехать отсюда далеко! Он подбежал к остановке и стал ждать, то и дело поворачивая голову к своей улице. Теперь, когда у него были еще хоть какие-то силы – стоило огромного труда не двигаться с места.
Трамвай быстро приближался, и скопившиеся на остановке люди уже подходили к рельсам. Он тоже подошел и стал впереди всех.
Он разрывался от нетерпения.
Трамвай был почти рядом. Захотелось еще раз глянуть назад – не увидев ничего, он поверил в свое спасение. В этот момент над самим его ухом раздался резкий звон трамвая. Он повернул голову и содрогнулся от ужаса: в кабине трамвая сидела Майорова – и этот трамвай наезжал на него…
8
Он дернулся и проснулся…
Сперва ничего не понял, потом вздохнул со счастливым облегчением: «Жив!» Потом, встревожившись, посмотрел в окно: не проспал ли?
Как раз подъехали к той остановке, где ему нужно было сходить, чтобы купить сахарную пудру. Не успев до конца опомниться, он схватил свои авоськи и, расталкивая всех, устремился к дверям.
Соскочив с трамвая, он несколько минут приходил в себя: то вдруг испугался за авоськи – он ведь во сне куда-то их выбросил, то, обнаружив, что время – рабочее, долго не мог вспомнить, как так получилось и у кого он отпрашивался. Но постепенно сознание его прояснилось окончательно, и он почувствовал радость: кошмаров никаких нет, на самом деле все хорошо.
Постояв еще немного, он решил, что за пудрой не пойдет. Жене скажет: заходил, но не было – уже разобрали. «Пусть сахаром посыплет. И так съедят», – подумал он и, дождавшись нужного трамвая, вскочил в него и поехал домой.
Пока добирался домой, настроение поднялось, – так, словно и не было всего прошедшего дня. Но увидел свой дом, голубой забор с белой каемкой, – и стало не по себе. Влезла неприятная мысль: «Когда-то и в самом деле будут вот так выносить». Не верилось. Однако вспомнил, как в детстве не представлял, что станет когда-то взрослым или что у него когда-нибудь будет жена…
С такими мыслями он переступил порог своего дома…
Спустя полчаса, во дворе, Анатолий Петрович выбивал ковровые дорожки, стараясь достичь хлопка, похожего на выстрел, – чтобы слышалось эхо. Работа была привычна и приятна. Когда затекла рука, он на минуту остановился, давая ей отойти; отдыхая, посмотрел сначала на небо, по которому плыли белоснежные облака и исчезали за домом соседа; потом перевел взгляд на сам дом, на облезлую табличку с надписью «Пржевальского, 38», и, между прочим, подумал: «Вот, пожалуйста, – Пржевальский! Что-то там открывал. Надрывался. А умер, как все. Лишь табличка облезлая и осталась… Все-е-е там будем!..»
И так подумав, Анатолий Петрович Бессмертный с новыми силами принялся лупить по дорожкам.
(1994).